О книге: Волшебный хор (Кремчуков Е.); Альпина. Проза, 2023

О чем

Весной 2018 года, когда происходит действие романа «Волшебный хор», главный герой почти не появляется. Он присутствует здесь только в виде воспоминаний, рассказов о нем, писем. Но было бы настоящее именно таким без прошлого? «Актуальная повестка» — доносы, обвинение в домогательствах, давление общественного мнения — лишь поверхностный антураж, автор же мастерски погружает читателя в суть происходящего, используя многоголосие хора повествователей и комментаторов. «Нет уз святее товарищества» — эта двоякая формула определяет ход действия.

Но способен ли один человек, благополучный, успешный и встроенный в систему власти, рискнуть всем ради другого в память о былой дружбе? Может ли распавшееся братство удержать от предательства? В наших ли силах вообще удержаться за свои ценности, которые стремится вывернуть порывистый, пронизывающий насквозь ветер истории? Роман Евгения Кремчукова не только об оставленном нами прошлом, но и о наступившем будущем.

обнаруживается, что прошлое в форме памяти никогда не едино и не единственно, оно раскинулось внутри множеством самых разных прошлых, кварталами нерегулярной застройки, в которых громоздятся друг рядом с другом, вместе, на расстоянии слова или взгляда, совершенно далекие, казалось бы, — годы, и жизни, и люди.

Баврин смотрел на простое лицо былого друга и думал, что вот, слово, произносимое нами, сделано оно артикуляцией и гортанью из невесомого воздуха; но иные слова оказываются крепче и тверже железа и камня. И воздух их, воздух той горечи, памяти, обиды долговечнее и камня, и металла, и пластика.

Это история о том, как несчастный охотник Актеон превращен небрежным божественным жестом в оленя и становится жертвой собственных гончих; о том, как тройка, семерка и дама ведут молодого военного инженера к семнадцатому нумеру Обуховской больницы. Эта же история повествует и о том, как сын плотника восходит на Престол Небесный. В том или ином изводе история о превращении, в сущности, совершается жизнью над каждым из нас.

И детей в гимназии учил он истории собственной своей жизни: от рассвета сознания под высокими сводами Альтамиры, от невероятного Древнего Царства, от Перикла и Октавиана Августа, от походов монгольских туменов — до железных гусениц смерти, до танковых колонн Великой войны, до старта «Востока-один», до распада Союза и обеих чеченских, — уроки были для него воспоминаниями о юности и размышлениями над прожитым, и голос его звучал равно отчетливо и равно пристрастно с каждой из неисчислимых сторон истории. Дело было, видел теперь Баврин ясно, совсем не в свободе слова. И даже не в свободе совести. Свободой, пожалуй, памяти назвал бы это он.