Обязательные экземпляры (Сконечная Ольга); ОГИ (Объединенное гуманитарное изд-во), 2021

Приведенный ниже отрывок из вступления поможет понять, о чем книга.
Начинается с описания сцены на остановке, где на лавке в ожидании троллейбуса сидит автор. На той же лавке дремлет бомж. К нему подходит другой бомж. Автор наблюдает их встречу. Далее упомянутый отрывок:
...Со стороны эстакады, что ведет на Таганку, к нашей лавке движется другой, дальний бомж. Он идет рваным шагом трансформера, с палкой и множеством пакетов. По мере приближения коллеги местный бомж разлепляет сизые веки и тяжело смотрит на товарища. - Ты где ббы-ыл? - спрашивает он, гневно ударяя на последнее слово. - Где был, говорю? - Где был?.. Ррыбботал! - ревет задетый до глубины ответчик. Он последовательно вынимает из пакетов, демонстрирует истцу и прячет обратно контейнеры с какой-то снедью, по виду - салатами с майонезом, баклажанными рулетами и еще чем-то, ресторанно-закусочным. - Видел? Где был, где был? Работал! Я - рры-бо-тал.
Наконец приближается троллейбус, и я тоже еду "работать". Я еду в Ленинку. Ленинка - моя специальность: мой факультет, редакция, клуб, высший свет. Здесь - зеркала, лестницы и главное - буфет. Я стремлюсь в него с самого утра. В буфете когда-то заводили "Русское радио", я входила в зал под бойкий шлягер, и хоть теперь уже ничего не заводят, мне по-прежнему иногда кажется, что это столовая в доме отдыха, куда меня в детстве возили родители по выходным. Я появлялась победно, как на сцене, ища взгдяды отцов семейств, деловито намазывающих масло, спортивных пенсионеров и одиноких странных юношей, бог знает почему оказавшихся в том профсоюзном раю. И здесь, в Ленинке, мне слышится нота какого-то глупого торжества. Я тоскую и радуюсь, мне кажется, что я живу, мне хочется танцевать. Меня окружают не читатели, а отдыхающие, поступившие по путевкам или обзаведшиеся курсовками. Нас ждет вечернее кино или дискотека. Поглощая свой обед или полдник, я почти завороженно гляжу на них - провинциальных ученых дам в блестящих кофтах, а иногда даже и шляпах с невыразимыми перьями, разложивших на столах огромные библиографии, или немолодых мужей в видавших виды жилетах, бодро лоснящихся пиджаках или кофтах домашней вязки, или здешних сумасшедших, вечно что-то укладывающих, заворачивающих, пакующих - в свертки, бумажки, коробочки, точно находя в них спасительный покров для своих хрупких душ.
Посидев некоторое время, ощутив внутри себя утешительный ритм места: "Русского радио", голоса буфетчицы, смеха, разговоров и шагов, двиганья стульев, треска кассовых аппаратов, - я отправляюсь в зал, чтобы заняться бесконечным, никому, кроме шефа, не нужным сочинением диссера.
Однажды я пообещала отцу, который всю долгую жизнь вел дневники, сложенные теперь на отдельной полке, записывать то, что вижу и слышу в Ленинке. Я стала подглядывать и подслушивать, то замирая на лестнице с беззастенчиво навостренным ухом, то озираясь на какой-нибудь стол в буфете или зале или доставая посреди столовой клочок требования, салфетку, чтобы незаметно черкнуть то, что удалось добыть. Когда записи наконец накопились, я решилась прочитать их отцу, но ничего так и не прочитала, потому что в тот самый вечер, незадолго до новогодних каникул, мой папа умер.
Иногда по привычке, засев в Ленинке, я опять начинаю прислушиваться и приглядываться, застываю на лестнице, прячусь за колонной, просиживаю часы в буфете. И потом, в конце дня, недовольный голос спрашивает: где ты была, чем занималась, что ты вообще тут делаешь?
И я отвечаю с возмущением и обидой:
- Я рры-бо-таю!